Жизнь рядом с Магги. Часть 3

Продолжение романтичной истории отношений автора и ганской девушки Магги.
Начало читайте здесь:
Магги. Часть 1. Неожиданное знакомство
Магги. Часть 2. Дальняя поездка

Из поездки в Кумаси Магги привезла новое платье и надела его к нашей следующей встрече. Через пару минут после того, как она вышла ко мне из дома, я сказал:
– Магги, ты опасная и легкомысленная женщина. Предупреждать надо. Ведь я мог тут же отдать концы от разрыва сердца, – это всё, что мне удалось мобилизовать за эти две минуты.
За это же время Магги продемонстрировала на крыльце несколько поз манекенщиц, а потом спустилась и прошлась вокруг меня шагом хайлайфа под доносившуюся откуда-то музыку.
– Нравится?
– Гм, – я сказал что-то такое, для чего в кириллице нет букв.
– Это чтобы ты не терял меня в темноте.
Трудно описывать платье, если ты не специалист. Но общее впечатление такое: оно было сделано из белого шелка, от бедер и выше – плотно облегающее, ниже бедер – что-то струящееся…
Большое декольте и обнаженные плечи. Плюс к тому – целый водопад из ожерелий и ещё чёрт знает чего. Не думаю, что все это пошло бы бледнокожей женщине. Но Магги бледнокожей не была. Постепенно складывался устойчивый распорядок дня, который не хотелось нарушать. Под вечер нас привозил со створа грузовик. Мы высаживались на площади перед Центром и расходились по домам. Мы шли тяжелой, расслабленной походкой хорошо поработавших мужчин и обменивались последними впечатлениями о прошедшем дне.

Наш путь лежал мимо волейбольной площадки, где с криками носилась местная молодежь. Голос Магги я узнавал издалека. Когда мы проходили мимо, игра приостанавливалась, и они вразнобой приветствовали нас: «Ohoye, abrofo!» Раньше на нас никто не обращал внимания. На Магги обычно были шортики и короткий топик. Стройные ноги в стоптанных кедах были до колен выпачканы в оранжевой пыли. Однажды она неожиданно резанула мячом в мою сторону. Мне каким-то чудом удалось его красиво отбить. Все восторженно завопили, и игра тут же продолжилась как бы с моей подачи. Я гордо продолжил шествие, а ладони пощипывало от силы удара. Рядом шли и чему-то улыбались мои товарищи. В последнее время нам всем стало как-то легче дышать, началась осторожная «разгерметизация» людей и семей, – что бы там ни назревало в высших кругах. Дома я первым делом лез в душ, чтобы отдать как можно больше скопившейся в теле жары, потом валился на кровать под разболтанным потолочным феном. Я лежал, раскинув руки, наслаждаясь воздушным потоком, гуляющим по еще влажному телу. Потом мы с Генкой шли к Томсону ужинать. Раньше после ужина мы задерживались в баре или на террасе, болтали, пили пиво, слушали музыку. Сейчас я уходил от товарищей, и никто не спрашивал, куда. Я шел к дому Планджей, где на крылечке уже заканчивала какую-то домашнюю работу или просто сидела Магги. Она издали замечала меня и шла навстречу. По мере сближения мы оба ускоряли шаги, прикасались друг к другу, и Магги радостно смеялась, как будто мы давно не виделись. Мы с Магги познакомились открыто, на глазах у всех, и когда поняли, что нам друг с другом хорошо и интересно, встал вопрос (по крайней мере, у меня), где проводить время. Магги молниеносно стала всеобщей любимицей, и общественное мнение простило бы ей что угодно, даже если бы она разгуливала на глазах у всех в обнимку с орангутаном. Со мной все было иначе. У меня были личные враги и недоброжелатели – это Томсон и его челядь, а Томсон был в лагере очень влиятельной личностью. Не любил меня и Офори, а значит и его ближайшие помощники должны были относиться ко мне так же, хотя бы в присутствии босса. В посольстве и ГКЭС на меня тоже имели зуб за частнособственнические пережитки в связи с организацией анти-томсоновской столовой и за «нападение» на нового советника. Враждебность некоторых ганцев меня не особенно беспокоила. Я был уверен, что они знают, что я им нужен. А вот среди наших старших братьев по совковости в Аккре могли возникнуть идеи о спасении моей души при невысокой себестоимости мероприятия и конкретной выгоде для кого-то особенно бдительного и активного.

Стоило только кому-нибудь из наших намекнуть, что я ставлю под угрозу представление о незыблемых моральных качествах советского человека, мне бы припомнили всё, если, конечно, смогли бы поймать. Сидоров сделал правильную ставку на мою неуловимость: я был то в Венчи, то в Суньяни, то в Кумаси, а то и вообще где-то на краю Ойкумены между Навронго и Боку. Кто туда поедет вместо меня? Люда, Лена? Сидоров всё это четко объяснил в Аккре. Кроме того, все эти борцы за нравственность могли комфортно набирать очки, просто демонстрируя возмущение и порицание заочно. Короче говоря, напрашивались выводы:
1. Хотя наиболее безопасным местом для меня было любое, кроме Буи, я мог оставаться в Буи рядом с Магги при условии, что я по первому требованию полечу к черту на кулички или дальше. Ну и что? Как пели геологи, «что поделать? Такая работа. Ух, такая работа!» Моя работа. Тут появлялась только одна новая деталь: где бы я ни был, закончив дело, я летел обратно, выдирая машины из грязи и выкашливая красную пыль, туда, где чернокожая девчонка поднимала на меня огромные глаза и тянулась чуть приоткрытыми губами: целуй меня, я так тебя ждала!
2. В Буи надо было жить спокойно, не высовываясь и никого не задирая. Это было нетрудно. В принципе, я мог считать себя человеком скромным и миролюбивым. Если бы я гулял с миссис Офори, или с Кейт Асси, или с Элизабет Томсон, нашлись бы такие, кто счёл бы подобное поведение вызовом общественной морали, но Магги – совсем другое. Она скорее была щитом. Все чернокожее население лагеря гордилось ею примерно так, как гордились африканцы Мохаммедом Али: вот какие есть среди нас!

Мне оставалось только вести себя так, чтобы никто не заподозрил меня в пренебрежении или неуважении к ней. В этом никакой проблемы не было. Оставалось только как можно больше быть на виду. Поэтому и гуляли мы только по улицам поселка, где нас мог видеть любой. Хорошо, что не все улицы и не всегда были освещены! Пока было светло, мы часто гуляли по так называемому тупику Казаряна (так назвал его наш старший геолог Скиба в честь руководителя армянской группы, с которым он часто конфликтовал по производственным вопросам). Другие улицы вообще названий не имели. Тупик Казаряна был концом самой длинной улицы – крайней в поселке, упирающейся в заросли, вывороченные пни, груды обломков латеритовой коры. По сторонам хорошей дороги уже не было домов, но были канавы и, зачем-то, уличные фонари.

Развороченная и почти уничтоженная растительность отталкивала змей, скорпионов, огромных волосатых пауков, так что место было, по нашим понятиям, и уединённым и безопасным. Если идти по этой улице от тупика, то метров через двести пятьдесят попадаешь на одну из двух площадей лагеря. Справа – большой ангар, где размещались электростанция и склад еще не введенного в действие оборудования. Эта постройка была единственной на всей правой стороне улицы. За ангаром сваливали пустые ящики из-под оборудования, в которых любили селиться змеи. Левую сторону площади обрамлял длинный дом.
В нем располагались магазин и офисы: кабинет Сидорова, общая комната, дальше кабинеты Асси, Офори и еще какие-то. Площадь была всегда хорошо освещена, но вечером на ней почти никогда никого не было. Если пройти еще дальше, то справа снова начиналась саванна, слева стояли домики, где жили ганские бригадиры и мастера, а дальше – «негритянский квартал» — общежития рабочих, где всегда слышалась музыка и на открытых очагах готовилась пища. Эта улица была нашим с Магги парадным плацем, где мы демонстрировали всем любопытным, какие мы серьёзные и чинные. А в тупике Казаряна под дорогой проходила дренажная труба. Оба её конца были оформлены бетонными стеночками, на которых было удобно сидеть. Там мы вели бесконечные разговоры, которые сыграли для меня огромную роль не столько в познании Ганы, сколько в формировании общего мировоззрения. Однажды она попросила меня рассказать о моих друзьях. Я усомнился: зачем ей знать о конкретных людях, с которыми она вообще не знакома.

– Ну как я тебе о них расскажу?
– Расскажи так, чтобы они стали и моими друзьями.
Она сидела на стеночке, зажав между коленями сложенные ладони, и смотрела поверх черного зигзага холмов Банда на закатное небо. Я начал рассказывать и сразу подивился, как полнокровно, как нужно звучат знакомые имена в этом теплом влажном воздухе под алым небом среди зарослей корявых деревьев. Мне стало немного не по себе оттого, что я здесь никогда не произносил эти имена раньше, будто упустил что-то важное. Я рассказал об изящной Любке с железной силой воли, о Бобе – рыцаре без страха и упрёка, о Вовчике – крутом технаре, пишущем стихи, о жутко умном Коле, изучающем где-то таинственные науки…
Наверное, я рассказывал долго, потому что небо успело стать бордовым, и зажглись фонари. Магги слушала с полуулыбкой на чуть приоткрытых губах и только изредка, когда я замолкал, задавала подталкивающие вопросы. Когда я, наконец, закончил, то почувствовал, что всё это время почему-то волновался.
– Спасибо. Теперь я их тоже люблю. Ты чувствуешь, что они сейчас здесь?
– Да. А они об этом знают?
– Нет, не знают, но нам с ними лучше, чем без них.

Однажды Магги сказала, будто где-то слышала, что у русских очень забавные анекдоты, и не могу ли я что-нибудь ей продемонстрировать. Пришлось признаться, что во мне анекдоты не держатся больше двух дней и что рассказчик я никакой. Но всё-таки вспомнил два-три, рассказал. Магги очень веселилась и потребовала, чтобы я раздобыл их для неё как можно больше. На следующий день я пришёл с полутора десятками хохм, которые выспросил у Генки, Толи Котикова и сотрудников лаборатории. Переводить некоторые из них оказалось чертовски трудно, но я, видимо, справился, так как Магги хохотала чуть не до упаду, а по щекам её текли ярко блестящие слезинки. Мы находились в самом конце тупика Казаряна. Нас хорошо могли видеть те, кто прогуливались у электростанции, но до ближних праздношатающихся было метров сто, и слышать они ничего не могли.

Ранним утром следующего дня, еще до отъезда на работу, ко мне подошли трое здоровенных хмурых буровиков, помялись и, зловеще поглядывая в разные стороны, мучительно подбирая слова, подсказывая друг другу, начали лекцию о международном положении с упором на отношения между СССР и Ганой и примерами из жизни нашей экспедиции. Я полагал, что знал всё это по меньшей мере не хуже их, но из вежливости слушал. А когда они в очередной раз замялись над изложением какого-то аргумента, поинтересовался, чем вызвана их просветительская активность в такой ранний час.
– Ты же знаешь, что у нас сейчас со всеми плохие отношения, все окрысились на нас. Один Пландж – нормальный мужик: знает своё дело и не суется в чужие, – сказали они и умолкли, всем видом показывая, что объяснили вполне достаточно.
Я так не считал и попытался подтолкнуть их на дальнейшие объяснения:
– Ну и…, – сказал я. Они передразнили меня непечатным выражением и сердито добавили:
– А ты что делаешь с его дочкой?
– ???
– Ну, гуляешь – и гуляй себе, но почему она от тебя плачет? Она же хорошая девка. Всем нашим нравится. Ты бы лучше заставил плакать Офори или Томсона!
– Она не плакала. Это я рассказывал ей анекдоты.

Они недоверчиво поморгали глазами, потоптались ещё немного и ушли. А меня обдала теплая волна радости и благодарности: не интересы СССР пришли они защищать от моих происков. Эти три медведя беспокоились и защищали Магги от таких оболтусов, как я, и, судя по всему, готовы были повыдергивать ноги любому, кто бы её обидел. В этот день начали закладывать новую линию буровых скважин – результат недавних тяжелых переговоров. Наши считали, что это дело бесполезное и что ганцы намеренно нас напрягают, чтобы мы не уложились в сроки. Подобные ситуации обычно связаны с большим количеством мелких обсуждений, согласований, споров – в общем, переводчику работы хватало.

Побывал я и у двух буровиков – из тех, что просвещали меня утром. В разгар работы, когда уже затарахтел мотор буровой установки и заскрипела коронка, вгрызаясь в скалу на новом месте, один буровик сказал: «А такой анекдот слышал?» И началось… Я еле успевал записывать. А когда перебрался к другому буровику, все повторилось сначала. Анекдотов набралось несколько десятков. Многие из них – ужасно пересоленные. Их я отложил в сторонку – на всякий случай. Вечером за ужином рядом со мной уселся третий из утренних просветителей. Он сам толком не ел и мне мешал, требуя, чтобы я записывал. В общем, улов был богатейший.

Я не смог перевести все до встречи с Магги. Анекдотов хватило на несколько дней. Магги хохотала до изнеможения. Ввернул я и несколько солёных – на пробу. Прошли на «ура». Было чертовски приятно видеть такое искреннее и благодарное веселье.
– Я это будут всем рассказывать, – с трудом выдавливала она между приступами смеха.
– Запиши, если хочешь.
– Не надо, я и так запомню.

А однажды вечером ко мне пришли немного обиженные армяне и сообщили, что анекдоты про армянское радио знают во всем мире, что их даже издавали в нескольких странах и что им совершенно непонятно, почему я до сих пор к ним не обратился. Пришлось объяснить, что в данный момент я в анекдотах просто тону, не успеваю их сортировать и переводить. Это не подействовало.
– Что? Не хххочишь поработать для такой жьэнсчины??

От возбуждения у них даже акцент усилился. Пришлось взять бумагу и ручку. Они рассказывали, сменяя один другого, весело хохотали, что-то громко обсуждали по-армянски, а я все писал и писал, пока рука не отказалась повиноваться. Месяца три-четыре спустя Асси, находясь в хорошем настроении, рассказал мне английский анекдот про русского, англичанина и еврея. В выигрыше оказывался еврей. Я сразу же узнал в нем один из тех, что когда-то рассказывал Магги. Только вместо англичанина у меня был хохол, а так – все один к одному.

Как любая негритянка, Магги обожала украшения. Выходила в бусах, каких-то ожерельях в несколько рядов, в браслетах на запястьях и выше локтя… Все это просто светилось по контрасту с ее темной, бархатной кожей, создавая бурную, шокирующую гармонию дремучей древности с утонченной одухотворенностью её лица. А косметики не употребляла. Однажды вся семья, кроме Магги и её младшей сестренки Элли, куда-то уехала. Когда я зашел за ней, она еще не была готова. Вышла ко мне в кухонном передничке и попросила подождать. Я уселся на крылечке и стал с удовольствием вслушиваться в мелодию непонятной речи. Элька явно качала права, а Магги её урезонивала – то ласково, то строго, а то и грозно рявкая. Напротив открытого входа, через коридорчик, располагалась комната с письменным столом, сплошь заваленным книгами. Вышла Магги, взяла меня за локоть и быстро потащила прочь от дома.
– Не хочет тебя отпускать? – спросил я.
– Да нет, это наши женские дела.

Я оглянулся. В окошке виднелась Элькина рожица: она показывала язык вслед уходящей сестре. Увидев, что ее застукали, ойкнула и исчезла, возмущенно крикнув уже из глубины квартиры: «Абоджисе брони!» Магги повернулась ко мне и сказала:
– Посмотри. Нравится? – На губах её была помада непривычного оттенка, прекрасно сочетавшаяся со всем ее обликом, включая украшения.
– Еще как! Класс! Она тут же достала бумажную салфетку и начисто стерла помаду.
– Ты что? Зачем?
– Да я же тебя всего вымажу, – был ответ. Позже я спросил, чей это стол я видел, не отца ли. Она ответила:
– Мой.
– Ничего себе! Это так ты проводишь каникулы?
– Но тебе же нравится, что я такая умная. А каникулы я провожу просто прекрасно.

И она коротко стиснула мою руку, уколов ноготками. У Магги никогда не было плохого настроения, по крайней мере, я этого никогда не видел. Она просто светилась доброжелательностью, энергией и веселостью. Все это сразу же передавалось окружающим – уже из-за самого ее присутствия. Если я приходил к ней, не успев отлежаться после особенно тяжелого дня, то через минуту от усталости не оставалось и следа. Ее все знали. С ней все здоровались. Иногда я спрашивал: «Кто это (с тобой поздоровался?)». «Понятия не имею», – отвечала она. Один только раз увидел я Магги разгневанной. В тот вечер она не вышла ко мне. Такое бывало: она иногда уезжала куда-то с отцом. Когда стемнело, ноги сами понесли меня к дому Планджа. Там горел свет во всех окнах. Перед домом никого не было, и я из любопытства подошел ближе. Изнутри доносился разговор на повышенных тонах. Говорили Магги и Барт. Я ушел и больше не подходил. На следующий вечер встретились как обычно. Я спросил, что у неё случилось вчера. Она помрачнела и ответила:

– С папой говорила. Офори накапал ему про нас с тобой. Скотина!
– Офори? – удивился я, – а какое ему дело?
– Ему до всего дело есть.
– А что он сказал?
– Что ты ненавидишь африканцев, и я не должна с тобой встречаться. Fool (дурак)! – фыркнула она, как разъяренная кошка.
– Ну и что теперь?
– Что теперь? Гуляем!
Догадываясь о необычайных способностях Магги, я подумал, что теперь Офори не поздоровится. Однако он продолжал жить и пакостничать. Если Магги и была колдуньей, то явно не «черной». Правда, нас с Магги он оставил в покое. Однажды во время обычной вечерней прогулки мы оказались у Центра. Был будний день, и народу там было мало. Вдруг Магги забежала вперед и, повернувшись ко мне, преградила дорогу. Так она обычно делала, когда хотела, чтобы я её поцеловал, но на этот раз она сказала:
– Потанцуем?
– Прямо здесь?
– Можно и войти.

Вошли в полутемное помещение и с удовольствием станцевали несколько танцев, как тогда, в наш первый вечер. Потом сели за столик в отдаленном от бара, плохо освещенном конце зала, развалились и стали просто слушать музыку. Хайлайфы прекратились, и зазвучал диск с негритянскими спиричуэлс, где первым номером шел «Go down, Moses» в исполнении Луи Армстронга. «О! Моё любимое», — сказала Магги. «И моё», — сказал я. Выяснилось, что мы оба любим спиричуэлс, блюзы и Армстронга. Такие пластинки в баре были, но бармен, как человек Томсона, считал своим долгом ненавидеть меня, и долг этот исполнял исправно.

У него было брюзгливое лицо, похожее в профиль на верблюда. Впрочем, анфас – тоже. Когда бы я ни приходил к нему с просьбой поставить ту или иную вещь, он угрюмо отвечал, что сейчас это невозможно, так как он очень занят, и начинал перетирать стаканы, переставлять бутылки или что-нибудь пересчитывать.
Он всегда был недоволен тем, что я заказывал. Если заказывал кока-колу или какую-нибудь другую «соду», он изображал презрение к тому, что я пью такие девичьи напитки, если пиво, то почему так мало, если бренди, то почему не коньяк «Камю» или «скотч».

Магги попросила, чтобы я заказал пластинку с блюзами. Я рассказал ей о наших с барменом теплых отношениях и выразил сомнение, что ради меня он поставит хотя бы локти на прилавок.

– Иди, попробуй. Если заупрямится, попробуем уговорить вместе.
Я пошел. Бармен выслушал меня с кислой рожей, опустив глаза и губы. Разумеется, он никак не мог поставить нужную пластинку сейчас. Я уточнил, что это просьба леди. Он всмотрелся в полумрак, узнал Магги и сразу же сделал всё, что надо. Потом мы подходили вдвоем с ней и расспрашивали его об имевшихся в наличии пластинках. Он получал вопросы в основном от меня, а отвечал в сторону Магги, предоставляя мне возможность созерцать его мерзкий профиль. Впрочем, анфас он был так же хорош. С тех пор мы посещали Центр часто, примерно через день. На террасе за столиками обычно сидели наши. При виде нас с Магги они сразу же приносили недостающие стулья и звали к себе. Мужчины становились энергичными и решительными, говорили значительные вещи и требовали, чтобы я тут же вводил ее в курс разговора. Особенно галантными были армяне. Все привыкли к тому, что мы сидим недолго, танцуем пару танцев и снова растворяемся в ночи.

Однажды Безносов, щуплый и прикольный мужичок по прозвищу Куб (т.е. Которого Укусил Бегемот) пригласил ее на танец, предложив мне посидеть. Я стал сидеть, а они ушли танцевать хайлайф. Обычно его танцуют следующим образом: шаг вперед правой, ставишь левую рядом с правой и тут же делаешь ею шаг вперед, потом снова шаг правой, ставишь ее рядом с левой и тут же ею – вперед и так далее. Этот расслабляющий танец мгновенно осваивали все европейцы, привыкшие к строгим правилам парных контактных танцев, которые тогда безраздельно господствовали в Европе и Америке. Хайлайф давал свободу импровизации, возможность партнерам полюбоваться друг другом с близкого расстояния.

Те же, кому нужен был контакт, танцевали его как медленный фокстрот. Можно было весь танец протоптаться на месте, ступая не вперед, а то вправо, то влево, чуть раскачивая при этом тело. Но существовало неписаное правило — что-то вроде танцевального кодекса чести – по которому, если один сделал какое-то отличающееся от простого топтания движение, то другой должен был его повторить, естественно, с запозданием примерно на полсекунды и зеркально: ты двинул правой рукой, я – левой, ты перекрутился по часовой, я – против и так далее. Это, а особенно некоторое запоздание имитации, создавало приятное впечатление какой-то текучести, плавности. Но этим правилом нередко пользовались женщины, которые из хулиганских побуждений ставили своих партнеров перед выбором: либо танцуй до чертиков, либо проси пощады.

Всё дело в том, что любое движение женщина делала по-женски, то есть плавно, расслабленно, лениво, а мужчина должен был выдавать энергичный, резкий, мужественный вариант и потому выматывался быстрее. И вот Куб и Магги вошли в толпу и начали танцевать. Что потом произошло, догадаться нетрудно. Сначала они нормально топтались друг против друга, и Магги согревала его очаровательной улыбкой. Затем она для разминки заставила его немного покружиться туда-сюда и вдруг… удвоила скорость! Негры очень ценят танцевальные зрелища и обычно расступаются, давая место неординарным танцорам. Секунд через десять образовался круг, в центре которого Магги не то что раскачивалась и кружилась, а скорее вибрировала как поющая струна, а Безносов стоял, опустив руки, подняв брови, и лишь изредка дрыгал ногами. Толпа сначала ритмично хлопала в ладоши, но затем ритм сбился, так как все начали хохотать. Наконец Куб ухватил Магги за руку и, улыбаясь и раскланиваясь во все стороны, повел ее обратно к столику.
– Ты и со мной проделаешь такой финт? – спросил я её позже.
– Если заслужишь!
Но вообще мы танцевали с ней контактно: её щека на моем плече. Пусть бы только попробовала похулиганить! Ничего бы не вышло. Однажды Магги уехала с отцом на несколько дней, и мне пришлось изменить уже ставший привычным вечерний распорядок. В субботу вечером ко мне пришли Генка и Скиба с бутылкой джина. Мы с нею быстро расправились, и я достал еще одну. Но куда двум бутылкам джина против трех русских мужиков? Решили, что нам не хватает только немного семейного уюта и пошли к Котиковым, заглянув по дороге в магазин (он почему-то был еще открыт). Когда вышли, я увидел, что к дому Планджей подъехал знакомый черный «Пежо», и из него выходит все семейство. Магги несколько раз по-волейбольному подпрыгнула, махая мне рукой – наверное, засиделась в дальней поездке или уж очень хорошее настроение у нее было. Генка и Скиба улыбнулись и тактично отвели глаза. Я прикинул, что она устала, а у нас вечер уже покатился по другой дорожке, и мы двинулись к Котиковым.

Меня распирала радость, я нес какую-то восторженную ахинею. Ребята меня по мере сил поддерживали, но временами вслух выражали удивление, мол, давно меня таким не видели. У Котиковых мы далеко продолжили начатое дело. Вышли примерно в полночь. Я все еще не мог остановиться, все еще бурно радовался без видимых причин. Наконец, разошлись. Я сделал вид, что иду домой, а сам прокрался к дому Планджей.

В холле горел свет. Я заглянул в окно. Сантиметрах в тридцати от меня в кресле сидел Барт и читал газету. Напротив него сидела и вязала пожилая домработница. По моим расчетам, девчонки (а к этому времени в Буи приехала еще и старшая дочь Барта Вероника) должны были спать в малой спальне, рядом с холлом. Ее окно было метрах в двух правее. Я тихо прокрался туда и в отраженном свете, который проникал из холла в коридорчик, увидел три спящие фигуры. Лиц не было видно. Судя по росту, Магги могла быть на ближней к окну кровати справа. Я позвал так тихо, что сам не слышал: «Магги!» Но она услышала, сбросила простыню, как тень скользнула к окну и всем телом прильнула к москитной сетке. На нас обоих нашло какое-то помешательство. Прижавшись друг к другу через сетку, мы, как сумасшедшие, что-то шептали, целовались, а рядом спали ее сестры, а в двух метрах сидел отец…
Вдруг я услышал шелест газеты, и свет в холле погас. Барт шел к себе мимо спальни дочерей. Надо было смываться. Я присел под окном и услышал удивленный голос Барта: наверное, он увидел дочку в странной позе у окна и вошел выяснить, в чем дело. Я нырнул в ближайшие кусты, потом в канаву и отступил организованно и без потерь. Хотел еще вернуться. В конце концов, Барт меня не видел, а какое обвинение он мог предъявить Магги? Ну, стояла ночью у окна и любовалась звездами. А то, что была не вполне формально одета (если вообще была одета), так это Африка! Я сел на крыльцо к Васильевым (у них уже не было света) и решил подождать минут двадцать. Но тут, к моему величайшему огорчению, все многочисленные стаканы, опорожненные за вечер, разом дали о себе знать. Я еле сидел.

Наконец взял себя за шиворот и повёл — конечно не к Магги, а домой, и при том отнюдь не по прямой, хотя абсолютно ясно сознавал, что прямая – кратчайшее расстояние между двумя точками. Наутро встал с трещащей головой, без очков и в отличном настроении. Разбудил Генку и повел его искать мои очки. Он покорно лазил по кустам и канавам, которые я ему указывал, и только временами побуркивал с изумлением: «Ну, донжуан растакой, шастает тут по ночам!»… А меня разбирал смех. Когда мы уже отчаялись найти очки, о моих поисках узнали буровики и, переглянувшись, заржали.
Оказалось, что ночью по пути домой я зачем-то завалился к ним, уселся за стол в пустой комнате, пел песни на разных языках и отказывался идти домой, а когда все-таки ушел, забыл очки. В течение первого года в письмах ко мне мама неоднократно толсто намекала, что не возражала бы, если бы я привез чёрненькую жену. Я думал, что это у нее такой юмор, и на намеки никак не реагировал. Прежде всего потому, что совершенно не мыслил себя женатым, и еще, что если уж жениться, то только на Рите из Москвы. После бесславного увядания нашего романа у меня не прибавилось желания жениться. Скорее, наоборот: осознав, как близко я подошел к «роковой черте», я был где-то в душе даже рад, что все так, то есть никак, кончилось. Я загнал размышления о женитьбе в дальние полутемные уголки сознания и ничем их не подкармливал. И вот появилась Магги. Умница, обворожительная и ласковая, любящая… И снова зашевелились мысли о женитьбе – не конкретно о женитьбе на Магги, а абстрактно: что такое вообще быть женатым, постоянно иметь рядом женщину, из года в год – одну.

Если эта одна – Магги, то вроде бы это должно означать непрерывную радость, надежность, покой… для меня. А как для неё? Меня беспокоила одна мысль: почему Магги выбрала меня? Нет ни малейшего сомнения, что она могла бы «снять» абсолютно любого – черного, белого, клетчатого… Наше сближение было быстрым и всеобъемлющим, наш интерес к личностям друг друга – глубоким и искренним, но это ли нужно двадцатилетней красавице? Её старшая сестра Вероника влюбилась в армянина Айка, так это же настоящий голливудский киноартист!

Иногда мне казалось, что мы держимся вместе именно из-за скорости сближения, что мы столкнули и перепутали наши души, и в возникшем вихре, или взрыве, или хаосе Магги просто на время потеряла ориентировку. Я уже привык, что она часто отвечает на вопросы, которые я еще не произнес вслух. Почти всегда эти вопросы были связаны с интенсивными эмоциональными всплесками. Я не знал, насколько эмоционально насыщенными были вопросы типа «Почему мы вместе?», но на всякий случай не позволял себе думать о таких вещах в ее присутствии. А то еще воспримет подобный вопрос и подумает: «А в самом деле, чего это я?» Прятать такие мысли от Магги было очень легко из-за полнейшего душевного комфорта, в который я погружался в ее присутствии. Такие мысли были бы просто неуместными. А вот днем на работе, особенно если приходилось куда-нибудь ехать, и было время вздремнуть в дороге, ко мне приходили видения на грани сна и бодрствования. Часть из них была просто тревожными обрывками каких-то сюжетов с участием Магги. Очнувшись, я бы не смог сказать, в чем было дело, но оставалось смутное беспокойство за нее, и я с особенным нетерпением ждал вечерней встречи, чтобы удостовериться, что с ней всё в порядке. Но были и сюжеты, которые я запомнил потому, что они возвращались многократно.

В одном из них Магги обнимала мою маму на пороге нашей квартирки на проспекте Елизарова. Вероятно, это была их первая встреча. Мама, естественно, плакала, а Магги сцеловывала её слезы и что-то ласково говорила на не понятном мне языке. К моему удивлению, мама всё понимала и что-то отвечала по-русски… На меня они внимания не обращали. В ещё одном сюжете Магги выходит на берег Невы в не особенно красивом месте, где-то у проспекта Обуховской Обороны. Стекла домов на противоположном берегу пылают в лучах предзакатного солнца. Синева неба, темная синь реки.

Магги смотрит на все это широко раскрытыми глазищами и, защищаясь от холодного ветра, придерживает у горла мою черную куртку, в которую она одета. И еще один сюжет: мы идем вечером по набережной Корнилова в Севастополе. Вовчик Рыжий, Боб и Кол – все со своими девушками или женами, а я – с Магги. Она, в белом облегающем платье, почти повисла у меня на руке и обменивается репликами с Колом. Кол жутко умничает и острит, аж уши топорщатся от напряжения – хочет произвести впечатление на Магги, а она отвечает короткими фразами, от которых Вовчик беззвучно хохочет, а Боб бумкает басом и подначивает Кола. По воде бухты прыгают разноцветные огоньки. И мы все молоды, красивы, и всё у нас еще впереди. Избавиться от всей этой мешанины в голове я мог только рядом с Магги. Когда она преграждала мне дорогу и, слегка прижавшись, поднимала ко мне лицо, любые проблемы и сомнения мгновенно исчезали, и оставалась лишь эта незыблемая реальность: её чуть приоткрытые губы и то ли лунные блики, то ли веселые чёртики в её глазах.